Прощание блондинки или отдельно взятая жизнь

Ч.3, ГЛ.6: «ПАМЯТИ ПОЭТА»
Итак, я писала стихи. Ничего другого не оставалась. Мне хотелось, подражая Пастернаку, выложить поэтический дневник наподобие тетради стихотворений Юрия Живаго. Но приложение не вклинивается в повествование, замирает внутренней картинкой самоподобия. И останавливает сюжет. Тем временем можно сказать словами фольклора: «Быстро сказка сказывается, да не скоро дело делается». Пока я «залипла на верблюде», погрузившись в «преданья старины глубокой», в этой реальности, где я 43 –х лет от роду, у меня умер друг. Мы дружили только-то полгода, хотя знали друг друга лет двадцать. Прежде мне не хотелось сближаться с богемной частью города, мешали снобизм и мания преследования. Так происходит, когда была хороша собой, но потом, глядясь в зеркало, понимаешь, что вопрос на собеседовании: «Женщину с телеэкрана должны «хотеть», а Вас родной-то муж – «хочет?» - это по прямому адресу. Хамски, но уместно. У нас с мужчиной шестидесяти лет уже пропали половые различия, этим можно было пренебречь – и сблизиться потому: в память о той, какой я была, в память о том, каким был знакомый поэт. Мы подолгу разговаривали стихами прямо на улице, погружаясь в ностальгическое юношеское – читать стихи прямо по дороге наизусть. Вокруг была холодная и мрачная осень, сырость, но нам хотелось идти вдвоём по слякоти и промозглости, изредка бросаясь комплиментами, колко, как снежками: «А в тебе что-то есть!» «Тогда, двадцать лет назад, Вы не произвели на меня впечатления, зато теперь Вы – такой классный!» Шутки шутками, но «человек смертен, и смертен внезапно» (М.Булгаков), и я оказалась не готова, что друг ушёл в мир иной насовсем, и то место в «лито», где он воцарился, казалось, навсегда, теперь вызывающе пустует, потому что его никто не стремится занять. Я не успела должным образом расхвалить его рукописи, правда, заметила, что рядом с его Соломоном и Суламифью «Куприн отдыхает», но как-то вскользь и иронично, а надо было со всей серьёзностью, зная, что это последнее суждение о труде праведном. И я не успела повосторгаться его стихами – а ведь прочла, но стеснялась «подхалимничать» что ли, то есть показать приверженность своему боссу. Он столь высоко оценил мои, став редактором первого поэтического сборника, а я его – нет, не успела. Только заметила, что он искренне любит наших общих знакомых, чья судьба нередко обрывалась трагически. Проходят дни острой скорби, берёшь себя в руки, скучаешь, но смиряешься с утратой.
Вот так и когда-то на «чужой земле» большой страны в деревне Сыртинка печальная маленькая женщина «выходила из транса», рассуждая сама с собой, что чудес не бывает, и её «милый» вряд ли выберется к ней на край света даже ради ничего не значащего анонимного приключения. Хотя Светило в приступах душевности и пытался выведать географические подробности моей добровольной ссылки, восклицая порывами: « А где это? Где это?» - импульс был слишком слаб и гасился расстоянием и покоем. Я прождала Его Величество так долго, как будто бы это и правда было возможно – визит высокопоставленных лиц в несусветную глушь.
Все старые обои в моей комнате были исписаны именем Армена, как оно мне врезалось на армянском. А когда ночью, погасив всюду свет, наугад бралась перелистывать тетрадки черновиков со стихами, то явственно видела между страниц сполохи пламени, слегка похожие на пламя газовой горелки по цвету, что пугало меня необычностью и заставляло отдёргивать руку. Однажды ко мне нагрянули родители. Мама, думается, тайно проинспектировала, а отец явно запланировал улучшить мои бытовые условия. Их приняли как дорогих гостей, и даже строптивая мамаша директора принесла всяческой снеди для угощения. Мама и папа гуляли по узким снежным улочкам, чуть ли не за ручки взявшись, и дивились на экзотику. А в комнате было тихо и тепло. И мы по-родственному беседовали о поприще в духе Некрасова, кого поклонником был папа. Моё одинокое гнёздышко было уютным. Я уже вырастила целый сад на подоконнике – он перешёл ко мне по наследству от прежних хозяев, разросся в импровизированных из всякой кухонной утвари горшках, и за зелёными насаждениями я чувствовала себя ещё в большей безопасности. А под ним была гордость девушки-художницы – расписной под хищника радиатор. Девушка яркой восточной наружности приехала в Сыртинку оформителем, но вскоре влюбилась, он оказался банально женат, а она в роли любовницы, к несчастью, совсем и не любимой. Молодому человеку вздумалось, к тому же, вскоре назидать, что незаконная его женщина слишком быстро привязалась к нему и сделалось совсем «ручной». Это вынудило её уехать подальше от всей этой истории, так и не приступив к прямым своим трудовым обязанностям. Она всё беспомощно повторяла, раскрашивая отопительную батарею в тигровые полоски на прощание: « Я бы простила ему и себе нашу связь, но то, что он меня не уважает – этого я простить нам обоим не могу». Этими же словами я думала и про свою авантюру со Светилом: «Обладая мной, как ему заблагорассудится, он не может меня ещё и уважать». Вообще странность заключалась в том, что супружескую честь требовалось беречь, а верность в любви сохранять, но всё это – только не мне! У меня совсем иная задача: ослабить привязанность, забыть Светило и найти кого-то там ещё, чтобы ему спокойнее было. На этом месте в размышлениях о двойной или многомерной жизни я всегда рефлекторно зябко передёргивала плечами как от очень больших свалившихся на голову неприятностей.
Для жёсткости, чтобы выдержать свою женскую отставку, читала Ницше, только что выпущенного из подполья, но прижизненные его издания в старинных фолиантах, выдаваемых строго по блату библиотекарем читального зала из спецхранов со вступительной статьёй Льва Шестова – это было первое неподражаемое чтение. Сейчас уже ушло «запретный плод – сладок» - откровенно держать Ницше на виду – утратить половину драйва. Кстати, всё наносное никак не ложилось на мою личность, хотя бы я и тренировала себя «перестать плакать, как девчонка». Светило, пока я штудировала Ницше, вероятно, тоже воспитывал себя, чтобы ни к кому не привязываться, не прикипать душой, не впадать в зависимость от человека.
Анализируя пережитое, я всё больше задумывалась о поэтическом даре, спровоцированном во мне безответной любовью к Его Величеству. У Олдингтона лирический герой в самом начале отношений испытывает желание продлить удовольствие лирическими антрактами между актами, но, повзрослев, довольствуется уже одной лишь физической стороной близости. Возможно, это был мой бунт против сексуального рабства? А может, я хотела подсластить наше совместное пребывание, как мама в период моей болезни примешивала к горькой таблетке ложку варенья: вдруг и проглотит вместе со стихами? Но Светило был бдителен. Его ничто во мне не могло растрогать. И мне предстояло научиться от него твёрдости, независимости и автономии.

Надо ли повторять, что и в детстве меня воспитывали в строгости? «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан!» (Н. А. Некрасов). И только так! В приказном порядке. И мне не взбредало в голову безрассудство, хоть раз ослушаться отца. Тот часто цитировал строки любимого им за реализм поэта: «Эту привычку к труду благородную нам бы не худо с тобой перенять!» И я понимала, что многие строки классика к исполнению обязательны. Недаром у Светила сложилось первое впечатление о моём отце как о военном – есть от чего. Кстати, прочла вот только статью про отца в «Википедии». Там он назван «общественным деятелем», он бы рад был узнать, что оценён по заслугам. И мне как дочери это приятно.
Отец часто был в курсе событий, потому нет резона перед ним скрытничать. Да и ему самому многое любопытно.
Как-то набросился на меня с критикой, когда я совсем малым ребёнком укачивала куклу, мурлыкая колыбельную собственного сочинения на мотив «То берёзка, то рябина». Папа устроил настоящее партсобрание из нас двоих и с гневом обличителя обрушился на дочкины наивные строки про коня, который скачет в рай. Ассоциация, как и у Высоцкого, и у Розембаума: «конь в яблоках» - «райские яблочки», дитя играет яблочком, и если до яблоневого Спаса кто яблоко здесь съест, там его дитёнку не дадут яблочка поиграть. Папе было это намеренно камерное и минорное чуждо, ведь совсем иное дело выучить с дочерью песню; «Средь нас был юный барабанщик, в атаку он шёл впереди… С огнём большевитским в груди,» - и как язык не ломался? Папа растил нас с братом на патетике с пафосом, но брат вырос по-матерински запуганным и осторожным, а я по-отцовски порывистой и горячей до отчаяния. В духе всё той же помпезности придётся сделать пролог из Риммы Дышаленковой, чьи 70 –е именины отметил литературный Магнитогорск:
«Дружбой нам соединяя руки,
О Магнитке говорит Москва…»
О чём бы ей ещё-то и говорить, как не о Магнитке? Когда Светило напивался в столице, по слухам, он шутил с непосвящённым окружением, что «пора позвонить Светочке», мне об этом рассказала ещё одна москвичка его круга, Леночка. Но это моё знакомство с ней ещё только предстоит. А пока «Говорит Москва!» - это позывные, но не всерьёз о таком микробе, как я - ВИРуссе всего лишь…
Для достоверности нужно было бы включить множество написанных в глуши стихотворений, которые я стыдливо именовала «текстами». Они-то и обладают такой содержательной ёмкостью, чтобы обобщённо вобрать в себя целую деревенскую жизнь. В ней как будто нет динамики – она статична, но именно здесь, выключенная из привычного потока, осознала, что некоторые изменения уже случились со мной.
Вот вечерами в гости ко мне приходят подруги, мы с ними вслух читаем стихи, мои аккуратно переписаны в толстую тетрадь вертикального формата «А-4» - это будущий макет самиздатовской книжицы, горит свеча, хочется плакать, круг становится теплее и теснее, беседа тише и откровеннее. Кажется, У Юрия Кузнецова есть прекрасная строчка: «Стихи пишу тремя перстами, как молюсь», если это чужая строка, то пусть простит меня удачливый автор – это лучшее и правдивейшее из всего, что может быть сказано на этот счёт. Мои написанные строки сплошь биографичны, и я это осознаю, но разве это не так у Пушкина, например? Привязанность к личной конкретике не мешала моим подругам любить наши посиделки за поэтические вечера, в которых импрорвизация сочеталась с исповедью. Вспоминала Светило как большого капризного ребёнка, которого требовалось развлекать собой, чтобы ему не сделалось скучно. Как часто в моей голове крутиолось : «Секс – только комедия положений». Когда тоска по Его Величеству начинала напоминать звериную, я уговаривала самку в себе, что Светило нужно отпустить на свободу, чем я незаметнее, тем ближе он к своей воздушной лёгкой стихии торнадо. Сначала мне было страшно жить без него, мне казалось, что вот-вот – и я не выдержу его отсутствия, но проходил день за днём, месяц за месяцем в неослабной боли, и вот она входила в плоть и кровь. И тогда я понимала – это она – моя неизлечимая болезнь, где я микроб - ВИРусс – её носитель.
Ч.3., ГЛ.7.: «НЕОПАСНЫЕ СВЯЗИ»
Да, у Шадерло де Лакло – опасные. А у меня – совсем нет.
Зато какие прекрасные письма в Сыртинке я получала от поэта Льва Евина и Бориса Г.! В поэтическом повествовании было так много лирики, предназначавшейся мне. Ещё Лев Евин писал о дочери, что родила ему внучку, и о красоте родного Львова.
Борис Г. заканчивал школу, которая располагалась по соседству с Красной площадью, и выпускников вооружали против вражеских происков анекдотическим: «Если иностранцы будут в разговорах с Вами чем-то возмущены, то Вы им говорите: «Зато у нас в СССР хлеб дешёвый»… Борис Г. вкладывал в рассказы о системе ровно столько здорового сарказма, чтобы на всё смотреть с изрядной долей иронии и не враждовать с окружением, а обводить слишком любопытных вокруг пальца. Ему удалось настолько быстро социализироваться в обществе благодаря своему такту действительности и многочисленным талантам, что он незыблемо и прочно расположился вот уже совсем вскоре рядом с богатыми и знаменитыми, чтобы как можно скорее пополнить их ряды, украсив собой столичный бомонд. Ныне он главный во всемирно известной газете, её русском отделении, ведёт обзор мировой экономики и читает лекции в самых престижных университетах мира. Мне посчастливилось быть на короткое время в числе интересов будущего сокровища нации. Письма поддержки от него приходили с регулярностью, то как комментарии к моим стихотворениям, почти рецензии, то как отчёт о достижениях, мы оба клялись, что душевно родственны друг другу, только Борис Г. всегда сетовал, что я где-то не на месте, цитируя Пушкина эпиграфами из «Евгения Онегина»: «О, Русь! О, деревня!». У него была какая-то странная внутренняя связь и со Светилом тоже, он при мне, на моих глазах получал инструкцию от него самого, как сделать правильный выбор, причём, Его Величество заверял, что все личные отношения останутся в целости и сохранности, что бы Борис Г. не предпочёл. Это случилось накануне раскола «Эврики». Тогда всех нас вместе свела летняя встреча в Москве, сымпровизированная только отчасти мной самой. Борис Г. случайно оказался напротив за одним общим столом, смотрел, если не влюбленно, то заинтересованно, а напевшись под гитару и напившись за вечер, предложил поехать к нему – это было дерзостью, но Борис Г. проявлял завидное упорство. Мне пришлось недвусмысленно вжиматься в плечо Его Величества за столом, норовя спрятаться чуть ли не под мышку Светила. Всем этим добившись острого комментария по поводу вызывающе явного предпочтения от другой его «руки», совсем не расположенного ко мне Димы К. Дословно не помню, но обратил внимание всех на «особенное тепло», перенесённое метафорой с меня на что-то нечеловеческое и неживое, что создавать мастера все подростки – интеллектуалы постдекаданса.
Эти оба деловых и продвинутых, разумеется, были интересны Светилу. Я не могла бы похвастаться тем же самым. Мужчины были между собой на равных, странно, что Борису Г. даже в голову не приходило, что не ему одному Светило по-особенному нравится, хотя на тот момент мы оба представляли собой двух фетишистов интеллекта Его Величества, входя в его свиту.
Для меня так и осталось загадкой, почему это ни тогда, ни теперь Его Величество не стремился поддержать общение со мной хотя бы посредством переписки? Только потому, что отсеивает «не футбольную команду» по половому признаку, являясь «мужским шовинистом» (В. Аксёнов). Как сублимация эпистолярный жанр меня бы устроил вполне. Возможно, «врущие слова», как сам Светило их определяет, не кажутся ему достоверными уже при зарождении? Или в его реальности нет места ничему за рамками прагматизма обыденности? Или он не хотел бы оставлять о себе письменных свидетельств? Ведь они хотя бы условно фиксируют образ, делают его определённым и статичным. А значит, уловимым и обсуждаемым, что ведёт к несвободе. «Лечь бы на дно, как подводная лодка, чтоб не смогли запеленговать» (В.С. Высоцкий) – это хорошо для избавления от женщин, становящихся неактуальной историей. А для себя самого – хорошо быть подобному ветру, тогда желание «быть с ним» превращается в ловлю ветра…
Любой психолог и даже просто человек со стороны мог бы сказать, что у меня «фокус на себе», но это далеко не так – слишком публична моя профессия, где требуется самоотдача. Возможно, в этом «тексте о себе», за который меня продолжают упрекать в самолюбовании, перекос происходит как раз потому, что дорвалась до персонального внимания к собственной личности. В жизни привыкшей разделять судьбы многих, заочно проживая дополнительно литературно-исторические события как подлинные, откликаясь на них эмоционально и полно, и всерьёз. Больше не стану себя защищать – уж какая есть.
Зря кто-то думает, что мне свойственно любоваться собой в контексте совершённых поступков – я как раз критична к событиям со своим участием.
Тогда в Москве я любой ценой намеревалась остаться со Светилом, хотя бы и против правил. Тот, в свою очередь, бывал настолько самонадеян, что позволял себе публично компрометирующие авантюры, не слишком заботясть о своей репутации. Или прикидывая, что её нисколько не подмочит «левая связь» с провинциальной гостьей.
Борис Г. несколько раз обрисовывал выгоды своего предложение – уйти с ним слушать или читать Бродского, погулять по ночной столице. Всё было ненавязчивым и деликатным, и я искренне поблагодарила молодого человека за предоставленную мне возможность уединиться с ним, но, как и всегда, предпочла выбрать Светило.
Гораздо позже, разыскивая Его Величество в совсем иной жизни, первым делом обратилась я за помощью к Борису Г.
Его адрес оказался прежним, но там жили теперь родители, никто на тот момент не эммигрировал в Израиль, против обыкновения, и мне охотно рассказали, что их гениальный сын живёт отдельно, в разводе, года три, как стал отцом, нежно и гордо пропели: «У него девочка!» - и сразу дали новые номера его телефонов. Я никогда не сохраняю такие контакты, надеясь, что мужчины о дальнейшем общении сами позаботятся и примут решение. К сожалению, всё дальнейшее было не в мою пользу.
Борис Г. долго и радостно непринуждённо «чирикал» со мной о том, о сём, а у меня почему-то безутешно плакал семимесячный сын Глеб, именно во время звонка, да так, что это было явственно слышно и в другой квартире в центре Москвы с хозяином на проводе. Но услышав имя биологического отца моих старших сыновей, на том конце вдруг померкли и быстро простились, пообещав, что сделают для поиска всё возможное и, заверив, что Светило жив-здоров по- прежнему – недавно виделись:
- Обещай только не волноваться, Светочка, дорогая, а я сам перезвоню.
Этого «я сам» так и не дождалась. Набрала в последний раз номер бывшего молодого друга наудачу. Борис Г. сухо и неохотно поддержал разговор без былого энтузиазма, ссылаясь на занятость, а вскоре и вовсе сорвался, почти нахамил:
- Ну, что, нашла своим детям отца?
- А я его и не теряла. Папа у близнецов есть - это Светило: далее фактически произносились внятно и отчётливо фамилия – имя – отчество.
- Прости, Светочка! – всё же извинился интеллигентный собеседник и … бросил трубку. Он не стал отвечать на дальнейшие мои попытки возобновить прерванный вот так вот контакт. Я послала ему по одному из официальных электронных адресов прежде любимые им «мои стихи» нового своего сочинения, но он на них вовсе не прореагировал никак. Жаль, что Борис Г. окончательно вырос!
А вот Светило тщетно дожидался, когда же вырасту я, чтобы наше признание выглядело завершённым и законченным. Тогда он пощадил меня, ведь если бы на тот момент мне было сказано, что я для него «слепое белое пятно сознания и меня просто нет в его мире», я бы, возможно, и не смогла дальше жить. Потом смогла. Так же, как и после истории с изнасилованием по «киношным» законам жанра – классика просто. Но это будет со мною только ещё в апреле, а сейчас Сыртинка готовится к Новому году, и я репетирую ёлку с восьмиклашками, но моя странная пьеса со словами из песен Вероники Долиной что-то никак не идёт. И мы с актёрами бросаем её на полуслове прямо под ёлочкой – ещё бы «Сказка нищих», где я – «бедная сиротка, горбунья и уродка», никто из присутствующих этого даже не замечает, все поглощены выходом скрыто пьяного Деда Мороза, кому я не конкурент. У меня грустная мордашка на фотографии в актовом зале школы, я ничего не загадываю под Новый год – это уже чудо, что год «новый», а я в нём жива по-прежнему. Сейчас смотрю на «девчушку», притворяющуюся нормальной сельской учительницей, и диву даюсь тому фото: просто ходячий кадр из соцарта. Белый свитер – бывший со Светилом ночным обогревающим – это «белый верх» лютой зимой, когда морозы за сорок, но в спячку уйти всё равно не дадут, потом джинсы на прокат – до них Лариса объёма моего не набрала всё ещё, да комсомольский значок впридачу, чтобы комедийный портрет сошёлся: «Спортсменка, комсомолка, активистка…» Настоящий карнавальный костюм!
А любимая бабушка грустно так обнимает меня по возвращению на каникулы: «Паренька бы тебе, внученька, хорошего!»
- Бабуся! Вот ты своего мужа Мишеньку любила?
- Души в нём не чаяла, Светынька!
- А я, представь себе, так никого не люблю…
Вру, конечно, просто про то, что во мне незаконно происходит, родной бабусе не расскажешь. Злая огненная страсть выжигает меня изнутри, в таком горниле однажды заживо сгорел даже ребёнок – не смог выжить в испепеляющем пламени страсти. Дитя, погибло на 10-12 неделе развития, сколько бы ни упрашивала его не покидать нас, не уходить, прижимая к низу живота икону Царской семьи – великомучеников, самую любимую тогда, в 2007-м, это когда я Светило нашла и пережила безумие повторно. Малыша не стало физически совсем безболезненно для матери – чего и не бывает, наверно. Но душа по нему скорбит всегда до сих пор. Боль, свежая от утраты.
Мой грех, моя вина. И Марина – начальница тут нипричём, хоть и кричала на меня, зажав в учительской, предвкушая грядущее своё директорство: «Какая может быть беременность, когда у нас – аттестация?» И главврач Козюра с железными руками и мёртвой хваткой, что оставляет на теле беременной во время осмотра настоящие синяки – не виновна. И Таня Воскресенская, соседка по палате, где столь тщетно и старательно лежала на сохранении много-много дней, тоже. Пусть она, злобная рыжая крашеная фурия, довершила чёрное дело наездом, что по моей вине её гриль в фольге свалилась с подоконника. Гнев заставил меня дёрнуть за дужку кровать, отодвигая её от злоклятого места. Точка смерти - придуманная другой беременной истеричкой причина падения курицы. Её устранение явилось последней каплей – смерть победила, так как матери крошечного создания не хватило любви. Она вся полыхала от страсти. Этим она неосторожно убила в себе жизнь, которую уже слушала на узи как биение крохотного сердца, многократно усиленного аппаратурой. Материя не выдержала стихии. Ради Бога, прости, мой желанный ребёнок!
И это совсем не поэтический образ «пожара как ада». Бывает так: «Ваш сын болен («смертельно» болен?) – у него пожар сердца…» (В. Маяковский) или как у Бориса Гребенщикова – с этим я ехала в автобусе по дороге домой: «Я сам разжёг огонь, который выжег меня изнутри. Я ушёл от Закона, но так и не дошёл до любви!» Кому, как не мне, это понять. И знать.
Ч.3., ГЛ.8: «МОЛЧАНИЕ ЯГНЯТ ПО-ЧЕЛЯБИНСКИ».
Насильник на самом деле не был интеллектуалом и даже преступником в классическом понимании. Он был ласков. По-мужски заботлив в процессе, а после своего со мной приключения даже не циничен. Но он опошлил такой город, где проживал мой друг, с которым я целовалась впервые в шестнадцать лет. И вот это: «с паршивой овцы хоть шерсти клок», переиначенное под «барана», переводимое здравым рассудком как «получи опыт и успокойся»; такое верное и житейское – «расслабься и испытай удовольствие» заставило меня круто изменить своё вялотекущее ожидание неопределённого чего-нибудь ещё. Уже и для меня экстрим случился чересчур. Никогда бы не подумала, что даже в исполнении Эльмана принуждение к близости будет мягче, чем всё то, что вскоре изберу себе добровольно, без какого – либо нажима со стороны партнёра совершенно. Да, кто всё ещё не в курсе, о чём это я, где-то вначале я уже рассказывала, что в командировке на меня напал, к счастью, не маньяк, а очень самоуверенный молодой мужчина, из лиц «кавказской национальности», кого я ошибочно сочла за армянина, но просчиталась и поплатилась, если вкратце. На дворе стоял апрель, надо было что-то срочно предпринять, потому что весна располагает к любви, и я зря, как только что выяснилось, сигнализировала местным мужчинам яркой окраской ядовитой бабочки: «Только троньте! Не приближайтесь! Даже не думайте!» Этот мой вызов имени Его Величества закончился для меня не по-доброму: теперь вот нужно было носить плотный шейный платок, скрывая следы борьбы – чёткие отпечатки чужих пальцев чернеющими синяками и царапины от стекла разбитой бутылки, приставленной к моему горлу за неимением под рукой кинжала. Мне срочно понадобилось свернуть командировку, а из пропавших в номере личных вещей, оставленных мной, чтобы туда не возвращаться больше, мне было жаль особенно флакончик настоящих французских духов. Сама их покупка была безумием и расточительством, но меня околдовал этот сугубо нежно - женский цветочный аромат, которым так хотелось благоухать совсем не по средствам. В итоге оказалось, что и от этого принудительного партнёрства я тоже не забеременела, а если бы это со мной произошло, то неизвестно, какие экзотические имена своему ребёнку мне пришлось бы подбирать в полном одиночестве. Можно подумать, что потом как-то иначе осуществлялся выбор! Мечталось же мне над внутренним ещё пока «ребёнком» Его Величества, что должен быть «Ричард» - и не иначе! Потому что от «льва» - по достоинству, родиться «ему» в месяц «львов» - августе, август – тоже царское имя, а ещё есть «Ричард – львиное сердце» и прочие рыцарские «примочки»… А вот что делать с ребёнком в случае, если случайный папа - Эльман? Но не судьба. Не это.
Со своими сыртинскими подругами поделилась произошедшим, и у каждой, к моему удивлению, нашлось по такой же или подобной истории, у многих так, оказывается, романы начинаются строчкой Вишневского: «женщина долго не хочет впустить мужчину, чтобы потом так же долго не выпустить». Всяческие уловки сильного пола идут в дело: сначала напоить, потом овладеть – хорошо действует на деревенских просторах – не зевай, с кем рядом пьёшь; но кто поинтеллигентней, с теми тоже случается. Вот Юля А. отрабатывала практику в каком-то клубе небольшого городка под Челябинском – ставила спектакль. Тут и забрёл на огонёк добровольный помощник сценарий писать – сориентировался, что на сцене вдвоём и сразу сгрёб в охапку. Она ему:
- Руки убери!
А он ей – кулаком в лицо за пощёчину. Борьба, разумеется, была неравной, и огласке её финал не подлежал. Его трофей – разорванная юбка. Она потом за сценой ещё и ночи дожидалась, чтобы по темноте до дома добежать совсем без неё, затянувшись в свитер, обвязав им бёдра. Никто на помощь не пришёл. А наутро она уже пустилась в бега – в неизвестном направлении даже для себя самой, чтобы подобного унижения не испытывать раз от разу. Она даже теперь озиралась на дверь, рассказывая о событиях, которые привели её сюда преподавать «кукловедение» за компанию с ещё одной одинокой и неприкаянной беженкой уже из Казахстана. Тогда мне было искренне жаль пострадавшую, но в этом же апреле уже и нет, потому что от связи с местным Юля А. забеременела, и, не дождавшись предложения, поспешила с абортом. Паша – тормоз сделал ей официальное уверение в серьёзности намерений, опоздав на неделю. Рука и сердце не спасли именно этого ребёнка, и Юля А. обо всём рассуждала просто: «Всё равно не к месту было сейчас рожать – как я бы смотрелась в свадебном платье с распухшей талией?» Для меня всё это казалось настолько диким, что волей-неволей хотелось впредь избегать её общества. Это не потому, что именно Юля А. была чёрствой и расчетливой женщиной – матерью – убийцей, а потому что наша общественная мораль дозволяет всяческий каннибализм в отношении нерождённого ребёнка. Когда это отношение как к куску мяса только закончится в сознании соотечественников? Ведь хорошая была девушка Юля А.! И я искренне рада, что у них с Пашей вскоре родился другой, не убитый на этот раз мамой малыш, которого назвали Костей.
А вот у Юлиной подруги всё происходило стремительно: влюблённость в преподавателя на курсе актёрского мастерства, стабильно женатого, но для флирта свободного, именно его номер телефона висел над Наташиной кроватью с надписью - лозунгом «Скорая помощь», как и я своему Александру Васильевичу, она ни разу ему не позвонила, она бы так и не побеспокоила его собой за жизнь, прекрасно понимая, что призрачная связь «учитель-ученик» а тем более – «ученица» - умиляет, но остаётся глубоко в прошлом. Наташа с трудом выдержала идиотизм деревенской жизни, навсегда подарив мне в Сыртинке своих любимых «Циников» Анатолия Мариенгофа, книжку я тоже передам по наследству как говорящий «текст». Тут, в деревне, пришлая молодёжь, в основном, не смогла полюбить «чужого устава». Вот и отчаянная Наташа в отпуск на море уехала с первым встречным «папиком», ещё крепким, чтобы иметь молодую любовницу, ровесницу своего сына. Он поселил её рядом с собой не только в отеле с видом на море, но и в Москве, и она, не любя его, вкусила хотя бы несколько лет жизни в достатке как содержанка. Он даже учил её ездить на «Мерседесе», именуя его машиной для дураков», но вскоре трагически погиб, куражась на той самой разумной и крутой машине, что так коварно подвела своего счастливого и удачливого хозяина. Наташа долго гадала, не потому ли её любовник разбился, провожая друга в аэропорт, что заподозрил её роман с этим самым «другом». Который не прочь был разделить радости обладания молодым, здоровым и красивым телом на халяву, потому что «лимитчица и дурочка» так вот неожиданно в него «втюрилась». Наташа экстренно покинула обжитое и столичное, оказавшись в разгар «бандитских времён» на моём пороге с чемоданами. Два месяца кое-как перекантовавшись в поисках работы, она причалила к странному молодому человеку Саше, сыну библиотекарши, очень мутному и скользкому, по мнению Наташиных подруг, включая меня, как близкую знакомую из Сыртинки. Но вопреки всему Наташа с ним осталась. Всё время на моей памяти, порываясь бросить гражданского мужа, она родила ему дочь Нику. После чего, вероятно, революционное сумасбродство покинуло её, и она разделила заботы о своей девочке с её начитанной бабушкой, если судить по профессии той, что не была активно против Наташи в своей семье.
Зато Саша был против всей прежней жизни супруги, и мы как раз подпадали под этот запрет – ныне встречи с ней подобны слову «вдруг», но и теперь в переброске фразами Наташа вспоминает о когда-то прочитанных моих стихах из вертикальной тетрадки формата «А-4». Наверно, когда всё-таки случится их издать, их книжной второй жизни она смогла бы порадоваться тоже.
Наш вывод из откровений постфактум был следующим: «мужчины разные бывают». Не хочешь быть случайной добычей чужих страстей, не провоцируй охотников, предусмотри своего собственного.
Для меня всё продолжалось с мужчинами так, как в притче про слепых и слона, опуская в ней прочую мудрость, хочу только напомнить, что бедняги прозрели только раз – и перед их глазами предстал слон, потом они опять навеки погрузились в свою ночь, уже окончательно. Но отныне всю оставшуюся жизнь сравнения всего в мире поверялись только слоном: «Такой же огромный, как слон, такой же серый, как слон». Надо ли напоминать, что моим слоном в моём прозрении был Светило. Хотел ли того Его Величество? Или это опять всецело моё творчество? Ко мне не приходил мужчина, который бы убеждал: «А давай сделаем это вместе», - ничего в жизни мне ни с кем не приходится делить глубинно сообща, даже мистически зачинать ребёнка – одной лишь верой и волей.
О Его Величестве я не думаю на уровне земном и бытийном, хоть он и рассказывал мне вполне сюжетные побасёнки о дочерях: «Когда старшая в очередной раз вышла замуж на сей раз в Швейцарию…» и ещё: «В Астрахани обнаружил родную девочку с косой, отличницу 16 лет, красавицу в отца, - а что – «седина в голову – бес в ребро»… От этих речей закрадывается ощущение, что ему очень идёт быть отцом, хоть и таким нетипичным. Позже многое прояснится, а пока наблюдается нормальный мужской трёп на тему личной неотразимости и обаяния. У меня нет письма от Светила («А я у всех выпрашивала письма, чтоб ночью целовать» (М. Цветаева), и я «не плачу, не плачу, не плачу» (строчка В. Долиной), упрямо вспоминая своего толстокожего Слона.
Но я побывала в лапах Дракона, а это не шутка. Теперь мне придётся где-то взять собственного для защиты от нападения, как со стороны, так и для вытеснения изнутри Светила, что слишком уж обосновался по-хозяйски в моём личном пространстве. Я упрекаю именно его за то, что меня швырнули в чужую постель, как он об этом всегда говорил спокойно. Для него это – моё взросление, факт избавления от иллюзий, вероятно. Это повод, чтобы презирать меня ещё больше, потому что с «хорошими девочками такое не случается», как утверждает большинство. И он, скорее всего, тоже. И вообще: ему дела нет до меня, я отработанный материал. Так даже лучше – мне нужен собственный дракон. С ним после Эльмана – это вполне возможно, не со Светилом же! Коллега подойдёт – в самый раз. Не ищите в кризис, «чем хуже – тем лучше» - из ненависти к себе вы способны себя уничтожить без жалости и снисхождения, а этого от вас не Бог хочет – это вы сами, своими руками истязаете себя. Я не могу быть беспристрастной к избранному Дракону, кого позже буду звать не иначе, как «маньяк», поэтому беру паузу с благодарностью Эльману, что он был всё же лучше, если укутать шею шарфом.